[ Pobierz całość w formacie PDF ]

Автор книги: ;
Название книги: ;
Размер книги: 516 Кб

 

---------------------------------------------------------------

     © Copyright Светлана Алексиевич

     Email: svett_al@hotmail.com

     Date: 20 Sep 2006

     По всем вопросам об издании и переиздании обращаться:

     Литературное агентство "Eggers Landwehr" (mascha.tietze@t-online.de)

     Исправленная авторская редакция, 2006

---------------------------------------------------------------

     Двадцатого  января  тысяча  восемьсот  первого  года  казакам  донского

атамана Василия Орлова приказано идти в  Индию. Месяц дается на  движение до

Оренбурга, а  оттуда три месяца "через Бухарию и Хиву на реку Индус". Вскоре

тридцать тысяч казаков пересекут Волгу и углубятся в Казахские степи...

     В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVII века. М.,

Мысль, 1988, с. 475.

     В декабре 1979г.  советское руководство приняло решение о вводе войск в

Афганистан.  Война продолжалась  с 1979-1989г.  Она длилась девять лет, один

месяц и девятнадцать дней. Через Афганистан прошло более полумиллиона воинов

ограниченного контингента  советских  войск. Общие  людские потери Советских

Вооруженных  сил составили 15051 человек. Пропали без  вести  и оказались  в

плену 417 военнослужащих. По состоянию на 2000г. в  числе не вернувшихся  из

плена и не разысканных оставалось 287 человек...

     Полит.ру, 19 ноября 2003г.

     -- Я иду одна...Теперь мне долго предстоит идти одной...

     Он   убил   человека...Мой   сын...   Кухонным  топориком,  я  им  мясо

разделывала... Вернулся с войны и тут убил... Принес и положил утром топорик

назад, в шкафчик, где у меня посуда хранится. По-моему, в этот же день я ему

отбивные  приготовила...  Через какое-то  время по телевидению  объявили и в

вечерней газете написали, что рыбаки  выловили в городском  озере труп... По

кускам... Звонит мне подруга:

     -- Читала? Профессиональное убийство... Афганский почерк...

     Сын был дома, лежал на диване, книжку читал.  Я еще ничего не знала, ни

о  чем  не догадывалась, но почему-то  после этих слов посмотрела на него...

Материнское сердце...

     Вы не слышите собачий лай?  Нет? А я слышу, как  только начинаю об этом

рассказывать, слышу собачий  лай. Как собаки бегут... Там  в  тюрьме, где он

сейчас сидит,  большие черные  овчарки...  И  люди все в  черном,  только  в

черном...  Вернусь в Минск, иду по улице,  мимо  хлебного магазина, детского

садика, несу батон и молоко и слышу этот собачий лай. Оглушающий  лай.  Я от

него слепну... Один раз чуть под машину не попала...

     Я готова ходить к могильному холмику своего сына... Готова рядом там  с

ним лежать... Но я не знаю... Я не знаю, как  с этим мне жить... Мне  иногда

на кухню  страшно заходить, видеть тот шкафчик, где  топорик  лежал... Вы не

слышите? Ничего не слышите... Нет?!

     Сейчас  я  не  знаю,  какой  он мой  сын? Какого  я  его  получу  через

пятнадцать  лет?  Ему  пятнадцать  лет  строго  режима  дали...  Как  я  его

воспитывала? Он увлекался бальными танцами... Мы с ним в Ленинград в Эрмитаж

ездили...  Книжки вместе читали...  (Плачет.) Это  Афганистан  отнял  у меня

сына...

     ...Получили из  Ташкента телеграмму: встречайте, самолет такой-то...  Я

выскочила на  балкон, хотела  изо всех сил кричать:  "Живой!  Мой сын  живой

вернулся  из Афганистана!  Эта  ужасная  война для  меня  кончилась!"  --  И

потеряла сознание. В аэропорт мы, конечно, опаздали, наш  рейс давно прибыл,

сына нашли  в сквере. Он  лежал на земле и за траву держался, удивлялся, что

она такая зеленая. Не верил, что вернулся... Но радости у него  на  лице  не

было...

     Вечером к нам пришли соседи, у них маленькая девочка, ей завязали яркий

синий  бантик.  Он  посадил ее к  себе  на колени, прижимает и плачет, слезы

текут и текут. Потому что они там убивали... И он... Это я потом поняла...

     На  границе  таможенники   срезали   у   него  плавки   американские...

Импортные... Не положено... Так  что  он  приехал  без белья.  Вез  для меня

халат, мне  в  тот год  исполнилось сорок лет,  халат  у него  забрали.  Вез

бабушке  платок  --  тоже  забрали.  Он  приехал   только  с   цветами...  С

гладиолусами... Но радости у него на лице не было...

     Утром встает еще  нормальный: "Мамка! Мамка!"  К  вечеру  лицо темнеет,

глаза тяжелые... Не опишу вам... Сначала не пил ни капли... Сидит и в стенку

смотрит... Сорвется с дивана, за куртку...

     Стану в дверях:

     -- Ты куда, Валюшка?

     Он на меня глянет, как в пространство... Пошел...

     Возвращаюсь поздно с работы, завод далеко, вторая смена, звоню в дверь,

а он  не  открывает.  Он  не узнает мой голос.  Это так странно,  ну, голоса

друзей не узнает,  но  мой, тем более "Валюшка", только я его так  звала. Он

как будто  все время ждал кого-то, боялся. Купила  ему новую рубашку,  стала

примерять, смотрю: у него руки в порезах.

     -- Что это?

     -- Мелочь, мамка.

     Потом  уже  узнала...После суда...В  "учебке"  вскрывал  себе вены...На

показательном учении он был радист, и  не  успел  вовремя забросить рацию на

дерево, не  уложился в  положенное время, и сержант заставил его выгрести из

туалета пятьдесят ведер и  пронести перед строем. Он стал  носить  и потерял

сознание...  В  госпитале  поставили  диагноз: легкое нервное  потрясение...

Тогда   же   ночью   он   пытался  вскрыть   себе  вены...   Второй  раз   в

Афганистане...Перед тем, как идти в рейд,  пропали дефицитные детали, кто-то

из  своих  вытащил... Рация не работала...  Командир обвинил его в трусости,

что это он детали  спрятал.  А они там все друг у  друга воровали, машины на

запчасти    разбирали    и    несли    в   дуканы,    продавали.    Покупали

наркотики...Наркотики, сигареты. Еду...Они вечно ходили голодные...

     По телевизору шла передача об Эдит Пиаф, мы вместе с ним смотрели...

     -- Мама, -- спросил он меня, -- а ты знаешь, что такое наркотики?

     --  Нет,  -- сказала  я  ему неправду, а  сама  уже следила  за ним: не

покуривает ли?

     Никаких следов. Но там они наркотики употребляли -- это я знаю.

     -- Как там в Афганистане, -- спросила однажды.

     -- Молчи, мамка!

     Когда он  уходил из дому, я  перечитывала его афганские письма,  хотела

докопаться, понять,  что с ним. Ничего особенного в  них не находила, писал,

что  скучает по зеленой траве, просил  бабушку сфотографироваться на снегу и

прислать  ему  снимок. Но  я  же  видела,  чувствовала,  что  с  ним  что-то

происходит... Мне вернули другого человека... Это был не мой сын... А я сама

отправила  его  в армию,  у  него  была отсрочка.  Я хотела,  чтобы он  стал

мужественным. Убеждала его и  себя, что армия  сделает его лучше, сильнее. Я

отправила его в Афганистан с  гитарой, устроила на прощание сладкий стол. Он

друзей своих позвал, девочек... Помню, десять тортов купила...

     Один только раз он заговорил об Афганистане...  Под вечер... Заходит на

кухню,  я кролика готовлю. Миска в  крови. Он пальцами эту кровь промокнул и

смотрит на нее... Разглядывает... И сам себе говорит:

     -- Привозят  друга  с  перебитым  животом... Он  просит,  чтобы  я  его

пристрелил... И я его пристрелил...

     Пальцы в крови...  От кроличьего мяса, оно свежее...  Он этими пальцами

хватает сигарету и уходит на балкон. Больше со мной в этот вечер ни слова.

     Пошла  я  к  врачам.  Верните  мне  сына!  Спасите!  Все  рассказала...

Проверяли они его, смотрели, но кроме радикулита, у него ничего не нашли.

     Прихожу раз домой: за столом -- четверо незнакомых ребят.

     -- Мамка, они из Афгана. Я на вокзале их нашел. Им ночевать негде.

     -- Я  вам сладкий пирог сейчас испеку. Мигом. -- Почему-то обрадовалась

я.

     Они жили у нас неделю. Не считала,  но, думаю, ящика три  водки выпили.

Каждый  вечер  встречала  дома уже  пять  незнакомых людей... Пятым  был мой

сын... Я  не хотела слушать их разговоры,  пугалась.  Но  в одном же доме...

Нечаянно  подслушала...  Они  говорили, что,  когда  сидели  в засаде по две

недели,  им  давали стимуляторы, чтобы  были  смелее.  Но это  все  в  тайне

хранится. Каким оружием лучше убивать...  С какого расстояния... Потом я это

вспомнила...   Когда   случилось...   Я   потом  стала  думать,  лихорадочно

вспоминать...  А до того был только страх: "Ой, -- говорила  я себе, --  они

все какие-то сумасшедшие. Все ненормальные".

     Ночью...  Перед тем днем,  когда случилось... Когда  он убил... Мне был

сон, что я  жду сына, его  нет и нет. И вот его мне приводят... Приводят  те

четыре "афганца"... И бросают на грязный цементный пол. Вы понимаете, в доме

цементный  пол...  У  нас  на кухне... Пол,  как  в  тюрьме...  Мы  остаемся

вдвоем...

     Уже  к  этому  времени  он  поступил  на  подготовительный факультет  в

радиотехнический институт. Хорошее сочинение написал. Счастливый был, что  у

него все хорошо. Я даже начала думать, что он успокаивается. Пойдет учиться.

Женится. Когда те ребята уехали, к нему опять  все вернулось... Сидит и весь

вечер в стенку смотрит. Заснет  в кресле...  Мне  хочется броситься, закрыть

его собой и никуда не  отпускать. А  теперь мне снится сын:  он  маленький и

просит кушать...  Он  все время голодный... Руки тянет... Всегда во сне вижу

его маленьким и униженным. А в жизни?!  Раз в  два месяца - свидание. Четыре

часа разговора через стекло...

     В  год два  свидания, когда я  могу его хотя бы покормить... И этот лай

собак... Мне снится этот лай собак... Он гонит меня отовсюду...

     За мной  стал ухаживать один мужчина... Цветы принес... Когда он принес

мне  цветы, я их увидела: "Отойдите  от меня,  -- стала  кричать,  -- я мать

убийцы". Первое время я боялась  кого-нибудь из знакомых встретить, в ванной

закроюсь и  жду, что стены на меня  рухнут. Мне казалось, что на  улице  все

меня узнают, показывают друг другу, шепчут:  "Помните,  тот жуткий случай...

Это ее сын убил...  Четвертовал человека...  Афганский почерк..." Я выходила

на улицу только ночью, всех ночных птиц изучила. Узнавала по голосам.

     Шло следствие... Оно шло  несколько месяцев... Он молчал... Я поехала в

Москву  в  военный госпиталь  Бурденко. Нашла там  ребят,  которые служили в

спецназе, как и он. Открылась им...

     -- Ребята, за что мой сын мог убить человека?

     -- Значит, было за что.

     Я должна была  сама убедиться, что он мог это сделать... Убить... Долго

их выспрашивала и поняла: мог! Мой разговор о смерти...Нет,  не  о смерти, а

об  убийстве не вызывал у  них  особенных чувств,  таких чувств, какие любое

убийство обычно вызывает  у нормального человека, не  видевшего  кровь.  Они

говорили  о войне, как о работе, где надо убивать. Потом я встречала парней,

которые тоже были в Афганистане, и, когда случилось землетрясение в Армении,

поехали туда  со  спасательными отрядами. Меня  интересовало, я уже  на этом

застолбилась: было ли им  страшно? Что они испытывали при виде  смерти? Нет,

им  ничего  не   было  страшно,  у  них  даже  чувство  жалости  притуплено.

Разорванные... Расплющенные...  Черепа,  кости...  Похороненные  под  землей

целый школы...  Классы... Как  дети сидели на уроке, так и ушли под землю. А

они  вспоминали  и  рассказывали  о  другом;  какие  богатые  винные  склады

откапывали,  какой коньяк, какое вино пили. Шутили: пусть  бы еще где-нибудь

тряхануло.  Но чтобы в теплом месте, где  виноград  растет и  делают хорошее

вино... Они что -- здоровые? У них нормальная психика?

     "Я его  мертвого  ненавижу". Это  он мне недавно  написал.  Через  пять

лет... Что  там  произошло? Молчит. Знаю только, что тот парень,  звали  его

Юра, хвастался, что заработал в Афганистане много чеков. А после выяснилось,

что служил он в Эфиопии, прапорщик. Про Афганистан врал...

     На суде  только адвокат  сказала,  что  мы  судим больного.  На  скамье

подсудимых -- не  преступник, а больной. Его надо лечить. Но тогда, это семь

лет назад, тогда правды об Афганистане еще не было. Их всех называл героями.

Воинами-интернационалистами.  А мой сын был убийца...  Потому что  он сделал

здесь то, что они делали там. За  что им там медали и ордена давали...Почему

же его одного судили? Не судили тех, кто его туда  послал? Научил убивать! Я

его этому не учила... (Срывается и кричит.)

     Он убил человека моим кухонным топориком... А  утром принес  и  положил

его в шкафчик... Как обыкновенную ложку или вилку...

     Я завидую  матери, у которой сын вернулся без обеих ног... Пусть он  ее

ненавидит,  когда  напьется.  Всех ненавидит... Пусть бросается на  нее, как

зверь. Она покупает  ему проституток, чтобы  он  успокоился... Сама один раз

ему  любовницей стала,  потому  что  он лез  на балкон, хотел  выброситься с

десятого этажа.  Я на все  согласна... Я  всем матерям завидую, даже тем,  у

кого сыновья  в могилах лежат. Я сидела бы возле холмика и была счастлива...

Носила бы цветы...

     Вы слышите  лай  собак? Они за мной бегут...Они  за  нами  бегут...Я их

слышу...

     Мать

     Из записных книжек

     (на войне)

     Я  не  хочу больше  писать  о  войне...  Опять жить  среди "  философии

исчезновения" вместо "философии жизни". Собирать  бесконечный опыт не-бытия.

Когда  закончила " У войны  не женское лицо ", долго не могла видеть, как от

обыкновенного  ушиба  из  носа  ребенка  идет кровь,  убегала на  отдыхе  от

рыбаков, весело бросавших на  береговой  песок выхваченную из далеких глубин

рыбу,  меня тошнило от  ее застывших  выпученных глаз.  У  каждого есть свой

запас защиты  от  боли -- физический  и психологический, мой был исчерпан до

конца. Меня сводил с ума  вой подбитой машиной кошки, отворачивала  лицо  от

раздавленного дождевого червяка.  Высохшей на  дороге лягушки... Думалось не

раз,  что животные, птицы, рыбы тоже имеют право на  свою историю страдания.

Ее когда-нибудь напишут.

     И вдруг! Если это можно назвать "вдруг". Идет седьмой год войны...Но мы

ничего  о ней не знаем, кроме  героических телерепортажей.  Время от времени

нас  заставляют  встрепенуться  привезенные  издалека  цинковые  гробы,   не

вмещающиеся  в пенальные размеры "хрущевок". Отгремят  скорбные  салюты -- и

снова тишина. Наша мифологическая ментальность незыблема -- мы  справедливые

и великие. И всегда правы. Горят -- догорают последние отблески идей мировой

революции... Никто  не замечает,  что пожар уже дома.  Загорелся собственный

дом. Началась горбачевская перестройка... Рвемся навстречу новой жизни...Что

нас  самих  ждет  впереди?  На  что  окажемся  способны  после  стольких лет

искусственного летаргического сна? А наши мальчики где-то  далеко неизвестно

за что погибают...

     О чем  говорят  вокруг меня? О чем пишут? Об  интернациональном долге и

геополитике, о  наших державных интересах и  южных границах. И этому  верят.

Верят!  Матери,  еще  недавно в  отчаяний  бившиеся  над  слепыми  железными

ящиками, в которых  им вернули сыновей, выступают в школах и военных музеях,

призывая  других  мальчиков "выполнить  свой долг  перед  Родиной".  Цензура

внимательно  следит, чтобы в  военных очерках не упоминалось о  гибели наших

солдат, нас уверяют, что"ограниченный контингент " советских войск  помогает

братскому народу строить мосты, дороги, школы, развозить удобрения и муку по

кишлакам, а  советские врачи  принимают роды у афганских женщин. Вернувшиеся

солдаты приносят в школы гитары, чтобы спеть о том, о чем надо кричать...

     С одним долго говорила...Я хотела услышать о мучительности этого выбора

-- стрелять или  не стрелять? А  для него как бы не существовало тут  драмы.

Что  хорошо  --  что  плохо?  Хорошо  "во имя  социализма"  убить?  Для этих

мальчиков границы нравственности очерчены военным приказом. Правда, о смерти

они  говорят осторожнее,  чем мы здесь.  Тут сразу обнаруживается расстояние

между нами.

     Как одновременно  переживать историю и писать о ней?  Но это не значит,

что любой кусок жизни, всю экзистенциальную "грязь" взял за шиворот и втащил

в книгу. В историю. Надо "проломить время" и "уловить дух".

     "У существующей печали сто отражений". ( В. Шекспир. Ричард III)

     ...На  автобусной  станции в полупустом зале  ожидания сидел  офицер  с

дорожным  чемоданом,  рядом  с  ним  худой  мальчишка,   подстриженный   под

солдатскую нулевку, копал вилкой в  ящике с  засохшим  фикусом. Бесхитростно

подсели  к  ним деревенские женщины, выспросили: куда,  зачем,  кто?  Офицер

сопровождал домой солдата, сошедшего с ума: "С Кабула  копает, что попадет в

руки, тем и  копает: лопатой,  вилкой, палкой, авторучкой". Мальчишка поднял

голову:  "Прятаться  надо... Я  вырою  щель... У меня быстро  получается. Мы

называли их братскими могилами. Большую щель для всех вас выкопаю..."

     Первый раз я увидела зрачки величиной с глаз...

     Я стою на  городском кладбище...Вокруг сотни  людей. В центре -- девять

гробов,   обшитых   красным    ситцем.   Выступают   военные...Взял    слово

генерал...Женщин  в черном  плачут. Люди молчат. Только маленькая  девочка с

косичками захлебывается над гробом: "Папа! Па-а-почка!!  Где ты ? Ты  обещал

мне куклу привезти. Красивую куклу! Я нарисовала тебе целый альбом домиков и

цветочков... Я тебя жду... " Девочку подхватывает на руки  молодой  офицер и

уносит  к черной  "Волге" . Но  мы еще  долго слышим:"Папа!  Па-а-а-почка...

Любимый па-а-почка...".

     Генерал  выступает... Женщины  в черном плачут.  Мы  молчим.  Почему мы

молчим?

     Но я не хочу... Не могу больше писать о войне...

     5 сентября

     Ташкент.  В аэропорту душно, пахнет дынями,  не  аэропорт, а бахча. Два

часа  ночи.  Бесстрашно  ныряют под такси толстые полудикие  кошки, говорят,

афганские.  Среди  загоревшей  курортной  толпы,  среди  ящиков,  корзинок с

фруктами прыгают  на  костылях молодые  солдаты (мальчишки). На них никто не

обращает внимания, уже привыкли. Они спят и едят  тут же на  полу, на старых

газетах  и журналах,  неделями  не могут  купить  билеты  в Саратов, Казань,

Новосибирск,  Киев... Где  их  искалечили? Что они  там  защищали? Никому не

интересно. Только маленький мальчик не отводит от них своих широко раскрытых

глаз, и пьяная нищенка подошла к одному солдатику:

     -- Поди сюда... Пожалею...

     Он  отмахнулся костылем.  А  она, не  обидевшись, добавила  еще  что-то

печальное и женское.

     Рядом со мной сидят офицеры. Говорят о том, какие у нас плохие протезы.

О брюшном  тифе, холере, малярии  и гепатите. Как  в первые годы не  было ни

колодцев, ни кухонь, ни бань, нечем было даже мыть посуду. А еще о том,  кто

что   привез:  кто   --  "видик",  кто  магнитофон  --  "Шарп"  или  "Сони".

Запомнилось, какими глазами они смотрели  на красивых,  отдохнувших женщин в

открытых платьях...

     Долго  ждем  военный самолет на Кабул. Говорят,  что  сначала  загрузят

технику, а потом людей. Ждет  человек  сто. Все -- военные. Неожиданно много

женщин.

     Отрывки из разговоров:

     --  Теряю слух. Первыми  перестал слышать высоко поющих птиц. Овсяницу,

например,  не слышу начисто. Записал  ее на  магнитофон и запускаю ...